— Нет, не из Москвы.
Больше вопросов он не задавал.
Каждый занимался своим делом, пока не наступило время завтрака. Окошко открылось, и через небольшое отверстие стали передавать сначала алюминиевые миски с ложками, затем кусочки хлеба, по два кусочка сахара. В мисках я увидел какую-то бурду, напоминающую пшенную кашу с водой. Потом стали подавать металлические кружки с чаем. Чай пах веником и был светло-желтого цвета. Такое впечатление, что это обыкновенная вода, подкрашенная чем-то.
От первого я отказался, не стал ничего есть. Но многие ели. Некоторые достали свои припасы, которые держали в небольших тумбочках. Харчеваться за столом стали по-разному. Сначала поели четыре человека, затем еще шесть — это были так называемые семьи, группы людей, сбитые по определенному признаку. Каждый харчевался из своего загашника.
Затем наступила очередь тех, кто не имел возможности питаться продуктами из продовольственных передач. Они стали есть тюремную баланду. Я отказался от всей пищи, только взял воду без сахара. Выпил несколько глотков, остальное вылил. Кто-то, глядя на меня, улыбался.
После завтрака дежурный собрал посуду, началось время уборки. В камере были дневальные — двое шнырей. Они взяли веники, какие-то тряпки, стали подметать и мыть камеру. Один занялся чисткой дальняка, другой протирал полы. После уборки раздался крик:
— Двенадцатая камера, на прогулку! Шестнадцатая — готовиться!
Наступило время прогулки. Минут через двадцать я заметил, что конвоир, идущий по коридору, стучит ключом по камерам, мимо которых проходит. Это был какой-то условный знак. Но что он означал, я не знал.
Наконец дошла очередь и до нас. Конвоир выкрикнул:
— Шестнадцатая, на прогулку!
Раздался скрежет поворачиваемого ключа и отодвигаемой задвижки. Дверь открылась. Мы всей камерой вышли в коридор. Каждый держал руки за спиной.
— Всем стоять! — сказал конвоир. Когда все вышли, он снова закрыл камеру на задвижку и сказал: — Вперед!
Мы, шестнадцать человек, пошли по коридору. Вскоре мы подошли к лестнице. Вновь конвоир остановил нас, пошел вперед, открыл своим «вездеходом» очередную дверь, и мы попали на лестницу. Затем снова остановились. Конвоир закрыл входную дверь, и мы стали подниматься наверх. Наконец мы оказались на крыше. Там стоял еще один конвоир. Увидев нас, он открыл дверь. Мы вышли.
Тюремный дворик находился на крыше, разделенной на многочисленные одинаковые квадраты. Каждый из них был огорожен специальной стеной. Прогулочный дворик представлял собой площадь немногим больше нашей камеры — около двадцати четырех квадратных метров. Сверху была решетка. С правой стороны — небольшая лампочка, вероятно, для зимнего времени.
Каждый стал ходить вдоль забора. Кто-то стоял разговаривал, кто-то закурил. «Интересно, — подумал я, — а как же тут гуляют зимой? Наверное, снег лежит, погода плохая, дождь идет… бывают ли тогда прогулки или нет?» Но я отогнал эти мысли. Что я, в конце концов, только о тюрьме думаю? Надо думать о свободе!
На прогулке я внимательней разглядел обитателей камеры. Те, которым было двадцать пять — тридцать, более уверенно держали себя. Вероятно, многие из них были тут не в первый раз. Особенно выделялись те, у которых на руках были татуировки: у кого-то солнце с лучами, у некоторых — просто имена или клички.
Вскоре нас вернули в камеру. Каждый занялся своим делом. Кто-то стал читать книгу, кто-то — газету, несколько человек уселись в кружок и стали рассказывать разные случаи. Я сел один.
Неожиданно я услышал, как один из парней крикнул другому:
— Гришка, малява пришла!
Гришка, молодой человек лет двадцати, быстро соскочил со шконки, достал из-под нее какую-то палку, напоминающую колено удочки, и быстро просунул эту палку в тюремное окошко, ловким движением поймав веревку. На веревке была привязана небольшая трубочка, связанная с двух сторон ниткой. Гришка быстро развернул ее и крикнул:
— Розыскная малява!
Все равнодушно отвернулись. Вероятно, никого не интересовало, кто кого разыскивает. Видимо, обитатели камеры уже нашли нужных им людей. Гришка неожиданно проговорил:
— Билл ищет Джона!
Все дружно засмеялись.
— Что это еще за погоняла такие — Билл, Джон? — произнес один парень, похожий на деревенского жителя. — Странные какие-то! Кто такие? Почему не знаю?
— Да это негры, наверное, нигерийцы, торговцы наркотиками! Я вчера был на сборке, с одним таким сидел, — пояснил один из сокамерников.
Затем прозвучало грузинское имя Гела, но обитатели камеры не отозвались. Вдруг я услышал:
— Севка ищет Олега, — и мою фамилию.
— Это я, — сказал я. Все разом повернулись и посмотрели на меня удивленно.
— А где, где Севка?
— Севка твой находится в четырнадцатой камере.
— Это что, рядом с нами?
— Нет, напротив.
— Ну, это проще простого!
Все дружно засмеялись.
— Ты знаешь, какой путь надо проделать, чтобы с ними списаться? — сказал один из заключенных, парень лет тридцати, и стал объяснять мне, что нужно прогнать маляву наверх, сверху направо, потом налево, потом снова опустить вниз. Только тогда моя малява, пройдя почти половину здания, попадет к Севке, хотя камеры и находятся напротив.
— Единственный вариант — ты можешь покричаться с ним вечерком, когда никого не будет, опять же если коридорный не засечет.
— А если засечет? — поинтересовался я.
— Тогда — карцер. Нарушение режима. Ну, не тушуйся! Здесь коридорные — мужики нормальные.
— Так что мне делать?
— Пиши ответ, что сидишь в такой-то камере.
Я быстро написал, что сижу в шестнадцатой камере и жду от него маляву.
Однако малява пришла только на второй день. Севка сообщал, что «приняли» его в тот же день, что и меня, он узнал это от оперативников, что «приняли» его вместе с Эдиком, что колют их по поводу убийства, но он молчит. Кроме того, он написал, что его уже прогнали через пресс-хату.
«Будь осторожен, особенно с Хоботом!» — предупреждал Севка. В конце дописал, что все будет нормально и в ближайшее время нас должны освободить, так как у них против нас ничего нет.
Эта весточка от Севки, с одной стороны, меня очень сильно обнадежила, придала сил. Значит, действительно меня скоро выпустят и ничего у них против меня нет! А с другой стороны — я расстроился. Видимо, меня тоже ждет пресс-хата. Кто такой Хобот?
Так прошло несколько дней. Примерно на третий день приехали оперативники, которые «принимали» меня. Пригласили меня в следственный кабинет, где обычно беседуют с арестованными следователи или адвокаты.
Оперативники стали интересоваться, не созрел ли я — не изменил ли своих позиций, не буду ли давать показания. Я отрицательно покачал головой.
— Ладно, — сказали они, — вольному — воля. Ты сам это выбираешь. Смотри, надумаешь — сообщи через конвоиров.
Один из оперативников вызвал конвоира. Пришел молодой парень. Он взял листок и повел меня обратно, на второй этаж, где находилась моя камера. Однако у столика корпусного он неожиданно остановился, протянув ему записку. Коридорный взял ее и прочел. Я увидел приписку карандашом в конце.
— Слушай, — обратился он ко мне, — тебя переводят в другую камеру. И спросил у конвоира: — Что, его сейчас туда вести?
— Нет, к вечеру. Пока там шконка занята.
Я поинтересовался:
— А зачем меня переводят в другую камеру? Мне и здесь хорошо.
— Это тебя, друг, не спросят! Ты здесь пока еще не хозяин, — грубо ответил конвоир и втолкнул меня в камеру.
Целый вечер я раздумывал: значит, меня действительно бросают в пресс-хату, и не случайно оперативники приходили, для того чтобы меня еще раз напрячь с показаниями
Почему же они заранее об этом объявили? Специально психологически обрабатывают! Вот так сидишь целый день и дрожишь, что тебя ночью в пресс-хату кинут! Вдруг расколешься?
К вечеру действительно дверь открылась, и новый конвоир выкрикнул мою фамилию.
Мы молча поднялись на третий этаж и остановились у двери камеры номер тридцать шесть. Дверь открылась, я вошел.
Камера представляла собой комнату меньшей величины, чем моя бывшая. Нар там было столько же, но сидели там только четыре человека — все здоровые бугаи, неприятные лица.
Я молча подошел к свободной шконке на первом ярусе, сел, сложив руки. Никто не обращал на меня внимания. Целый вечер я рассматривал обитателей. Четыре бугая вроде были из одной компании. Они почти не разговаривали друг с другом, сидели и играли в самодельные карты, вырезанные из какой-то газеты.
Время от времени перешептывались. Никто со мной в контакт не вступал, не разговаривал. Все делали вид, что не замечают меня. Я тоже в друзья им не навязывался, только сидел на месте и посматривал в их сторону, думая — может, это и не пресс-хата, а обычная камера, может, я зря волнуюсь…
